Пенсионер Андрей Сапогов прожил самую заурядную жизнь. От и до проработал счетоводом в собесе. Жену и детей не завел (возможно, и вовсе не знал близости), не обзавелся ни средствами, ни уважением коллег — только глубоко запрятанными обидами. Но на излете дней Сапогов решил перевернуть игру. Он намерен пойти в услужение к Сатане (в РФ признан террористом и экстремистом) и отчаянно ищет контакта с новым работодателем. А параллельно гадит обидчикам, наводя на них «любительские» порчи.

Познакомившись с местными черными колдунами (более опытными, но такими же разочарованными пенсионерами), Сапогов выясняет, что отец лжи близок к власти как никогда. Ему не хватает лишь собственного безымянного пальца (в момент низвержения Сатана рассыпался на части, всё остальное уже собрали), который находится у костяного мальчика. Сапогов, знающий толк в выслуживании, берется за эту задачку. Так в повествовании появляется второй главный герой — школьник Костя, примечательный только лишаем и сухим черным пальцем на руке.

Роман населен разномастными чудаками, помимо местечковых колдунов в нем фигурируют юроды: псарь Глеб (его невидимые псы на ментальных поводках — страшное оружие), Леша Апокалипсис и Рома с Большой буквы. Появляются Божье Ничто — мистическая говорящая царапина на руке Кости, помогающая ему и параллельно проповедующая гностические концепты, маньяк Ефим Тыкальщик (вытыкающий жертвам глаза заточенными карандашами), опущенные боги, демоны, наконец, мальчик с необычной внешностью, могущий спасти человечество.

Постепенно из чудаков складываются команды. Сапогов ведет свою игру, неожиданно находит надежного друга и объединяется с ведьмой Макаровной в чувственный тандем. Так начинается неловкая битва за «спасение» или «уничтожение» Земли. От объемистой, местами многословной и затянутой «Земли» «Юдоль» выгодно отличается динамичностью.

Елизаров — прежде всего лирик. Фирменный сентимент Елизарова вплетен в саму структуру «Юдоли»: всё повествование рассказчика обращено к покинувшей его любви. Иногда он говорит от себя — когда с обидой, когда с тоской. Эти реплики ритмизуют текст, вводят новый план и подчеркивают значимость эмоционального регистра.

Сапогов, с его самомнением, острой реакцией на любую мелочь и жаждой продать душу со скидкой, выглядит трагикомичным персонажем. Но знакомишься с ним ближе — и трагическое перевешивает. Счетовод — воплощенные обида и жажда отмщения. Личинка пожилого диктатора, у которой вскоре может появиться шанс самореализоваться.

Вообще, Елизаров — специалист по чувствам, которые принято рассматривать как этически неправильные. Ностальгия часто вызывает презрительную насмешку. Ресентимент (неважно, российский или мужской) — просто зло, и всё. Но чувства ведь не бывают «неправильными», скорее «разрушительными» — сначала для переживающего их, а затем и для окружающих.

«Этически безукоризненный» автор (и его читатели) в образе Сапогова нашел бы повод для насмешки и осуждения. Но такое отталкивание блокирует анализ как самого чувства, так и породившей его почвы. Чтобы понять, сначала нужно сопережить. Сопереживать Елизаров умеет.

Вдруг Сапогов оказывается человеком, разочарованным результатами своей жизни и не умеющим себя принять. Он проваливается в трещину между героическим образом воина или стахановца с советского плаката — и самим собой. Это несбывшийся «новый человек». В Сапогове мучительно перегнивает идеальный образ.

Его разложение выражено в образе маньяка Ефима Тыкальщика, отец которого был самоотверженным человеком дела, «советским праведником» и карандаши использовал для созидания, а не убийства. В такой трактовке ресентимент по советскому родственен чувству богооставленности — пусть бы «бог» этот и напоминал Сатурна, пожирающего своих детей. Каким бы ни оказался выкорчеванный из души идеал, рана на его месте болит.

В долгих монологах Божье Ничто объясняет Косте, что истинная реальность человеку недоступна, а привычный ему мир — результат постоянного Божьего воспоминания, искаженный ограниченным человеческим восприятием и сознанием. Костя же доказывает наставнику настоящесть самого себя и родных. Постепенно ему отчасти удается добиться своего.

Жизнь скоротечна, чувства сиюминутны, идеалы разбиваются о реальность и оставляют в душе поверившего саднящую дыру. Но из всех этих эфемерностей и состоит человеческая природа. Отмахиваться от них и обесценивать — не меньшее искажение, чем фанатичная вера в фантомы.

Ностальгия по советским идеалам и ресентимент у многих постсоветских граждан — результат жестокости и нигилизма 1990-х. Елизаров рассказывал, что в подростковом возрасте и юности был антисоветчиком, но после путча 1993-го, нечестных выборов 1996-го и укрепления олигархии поменял мнение.

Писатель родился в Ивано-Франковске, с детства и до начала нулевых жил в Харькове — иными словами, оказался в числе миллионов людей, ментально и культурно связывавших себя с Россией, но после распада СССР выброшенных за ее пределы. Большая часть из них попала в республики не по своей воле, но в результате советской политики (оказались по распределению, были переведены как военнослужащие и так далее). После распада СССР ельцинская власть сняла с себя ответственность за этих людей.

До 2006 года программы возвращения не существовало вовсе (сомнительный институт репатриации появился только в 2024-м), хотя в 1990-е в некоторых странах Кавказа и Центральной Азии для этих людей реально существовала угроза жизни. Переживая кризис и ощущая свою чужеродность в новых странах, они находили всё больше достоинств в советском прошлом и остро переживали утрату.

Складывалось идеализированное представление о далекой Родине, которая придет на выручку в трудную минуту. Вероятно, этим отчасти и объяснялась «продонбасская» позиция Елизарова (который и до, и после критически относился к российской власти). При этом многие из оставленных за рубежом соотечественников еще в 1990-е поняли, что российская власть играючи «бросает своих» (похожий взгляд отражен в пьесе Сергея Давыдова «Республика»).

Сапогов не только разочарован в жизни, но и глубоко задет неразделенностью своей боли: «Случайный ветерок, залетевший в окно, колыхнул легкую тюлевую занавеску, она взлетела и мазнула Андрея Тимофеевича по щеке, будто прикоснулась и прошла мимо удивительной доброты женщина. И не случалось в его взрослой жизни ничего более нежного, чем та случайная штора, — никто не касался ласковей! Сапогов, хоть и был сухарь, зарыдал от жалости к себе».

Травмы счетовода начинают размножаться во внешнем мире. Порчи окрепшего мага — высокоточное оружие дистанционного поражения, а сам он серийный убийца, который «еще даже не начинал» (попробуй теперь посочувствовать!). Главное же из его неволшебных оружий — ложь. Пытаясь обмануть Костю, Сапогов притворяется ветераном и врачом. Если ему удастся провести ребенка, то у того рухнет сразу несколько положительных образов — быть может, с годами сам Костя обернется Сапоговым.

Колдовская среда, которую писатель сравнивает с уголовной, производит рознь в промышленных масштабах, в том числе и для единомышленников. Но и в мире «маглов» с взаимодействием непорядок. Бабушка по любому поводу отчитывает Костю, даже когда он пострадавший. Обсудить проблемы с родителями — тоже себе дороже. Да и Косте не приходит в голову вызвать скорую для человека с инсультом, который только что был с мальчиком добр, — он просто забывает о нем.

Один из ключевых второстепенных персонажей «Юдоли», диктор Кириллов, получает странное письмо от слушателя о загадочном ЭХО — эпидемии хронического отупения. А потом неоднократно напевает искаженную строчку из «Эха любви» Анны Герман: «Мы вечная тупость друг друга» (в оригинале — «Мы вечная нежность друг друга»). Так «тупость» оказывается именно душевной тупостью, неспособностью понять и посочувствовать другому.

Талисман Кости — переливающийся значок с Волком и Зайцем из «Ну, погоди!». На рубеже 2000–2010-х Елизаров предложил оригинальную интерпретацию этого мультика, подчеркнув сексуализированный характер взаимодействия героев (так Волк и Заяц становятся очередной метафорой трагического неумения сблизиться при непреодолимом притяжении).

В философии романа затрудненность взаимопонимания зашита в само устройство нашей индивидуалистичной природы. И именно это делает ложь такой опасной. Язык — способ структурировать бесконечно сложный мир. Ложь — перевод слов на военные рельсы, превращение речи в оружие. Размывание смыслов ведет к окончательной потере значений и ориентиров, а значит, и возможности разговора. Елизаровская ностальгия по советскому не только тоска по (квази)божественной полноте, но и по ясной структуре ценностей, то есть по общему языку. В этой логике ад — невозможность объясниться с другими и понять их.

Елизаров пишет Вавилон после крушения башни. Каждая сторона апокалиптической войны считает себя «добром» и «восстанавливает справедливость». Хотя, кажется, все не очень понимают, за что воюют, и не так уж сильно отличаются друг от друга в кровавой бане. Да и можно ли быть уверенным в добре, когда кругом «фейки» и глухая неизвестность?

Диктор Кириллов очень напоминает космического чтеца из «Библиотекаря». Изо дня в день читая публике похожие один на другой рутинные монологи, он как бы удерживает миф о стране — последнюю защиту от распада. Увольнение оказывается фатальным. Но интереснее то, что отставке предшествует депрессивный и сентиментальный монолог, подсунутый диктору высшими (или низшими) силами. «Я думал, текст сверху утвердили, — объясняется Кириллов. — Я правда решил, что специально так… Чтобы всех, ну, что ли, пожалеть!.. Всю страну!»

Это «пожалеть» в «Юдоли» так же значимо, как и выброшенное из «Эха любви» слово «нежность».

…В интервью 2017 года писатель говорил: «Чем я старше становлюсь, тем я свожу к минимуму свои какие-то высказывания, которые помимо идут моего текста. Потому что я поражаюсь собственному скудоумию иногда, какой-то оценке какого-то явления. Мне становится за себя так неловко, что я прямо вывел бы себя под руки. Ну что же я такой? Вроде же там что-то читал… Почему же вот нелепо, так абсурдно, комично может выглядеть какое-то высказывание?! Поэтому нужно не ставить себя в глупое положение <…> Мне дико не нравится, что всё фиксируется. Я не рад, например, что мы не просто сейчас говорим, а то, что мы это записываем. Потому что через день я уже буду думать не так и сказал бы я всё, наверное, по-другому, но это уже всё, это не вырубишь топором, это где-то будет висеть».

Чувства, о которых пишет Елизаров, в России распространены и оказывают влияние на политику и социум. Елизаров не боится их показывать и им сопереживать. Под слоями фантастики, метафор, грубости, неполиткорректности и концентрированного безумия скрывается очень человечная литература — добрая и неправильная, не очень уместная во времени, где доминирует правильное и недоброе.