Джалилову завели в одну из комнат. Там стоял «стул тигра» — пыточное орудие, использующееся в Китае. Это железный стул с подлокотниками и небольшим плоским столом, к которому, в свою очередь, привинчены металлические петли для рук. А потом эти петли сжимают, стол вонзается в тело, и человек, сидящий на стуле, испытывает удушье и сильные боли. Об этих стульях говорили и тибетские, и уйгурские узники китайских тюрем, выжившие после пыток и заключения и бежавшие. Китайские чиновники в ООН утверждали, что это делается исключительно для комфорта и безопасности заключенного.

— Меня допрашивали на этом стуле до одиннадцати часов вечера, — вспоминает Гульбахар. — Говорили: если не хочешь, чтобы было больно, не шевелись. Спрашивали про моих родителей и детей, всю мою биографию требовали подробно рассказать. Не давали воду, не выпускали в туалет. А потом принесли какую-то бумагу на китайском и сказали, чтобы я подписала ее. Я уже поняла, что это ловушка, из которой мне не выбраться, и отказалась подписывать. Требовала адвоката и переводчика. Меня очень сильно избили, а потом сказали: «Не хочешь подписывать — и не надо. Мы тебя сейчас отвезем в такое место, где ты сама всё быстро подпишешь».

В час ночи Гульбахар привезли в лагерь в Урумчи. Там ей выдали бумажку с длинным номером, который нужно было выучить наизусть: теперь вместо имени и фамилии она была просто номером.

— Отобрали одежду, вместо нее вручили униформу заключенных — желтую футболку и серое трико. На ноги надели пятикилограммовые кандалы. Фото, анализ крови и мочи (они у всех берут мочу, чтобы выяснить, не беременна ли узница, и если да, то сразу отправляют на аборт) — и завели в камеру номер четыре. Длина семь метров, ширина — три с половиной, и сорок девочек. Я зашла — человек 20 стоят в проходе, остальные на узких нарах спят на боку, прижавшись друг к другу. Каждые два часа — смена. Те, кто спал, встают на два часа, а те, кто стоял, ложатся. Я начала плакать, кричать: за что меня сюда, я же нормальная, обычная! Дежурная по камере мне говорит: «Мы здесь все нормальные, вины ни на ком нет. Плакать нельзя, разговаривать тоже, иначе накажут и уведут в черную камеру. Мы тебе завтра всё объясним», — вспоминает Гульбахар.

Синяя футболка — приговор, оранжевая — смерть

Бумагу на китайском языке, которую не подписала Гульбахар, отправили ее семье в Казахстан. Родные не знают китайский язык, но нашли уйгуров, владеющих им. Те перевели: это было предъявленное Джалиловой обвинение в подготовке теракта. Если бы Гульбахар подписала вслепую в надежде освободиться, ее ждала бы смертная казнь. В 2017 году еще никто не знал, что в Китае построены лагеря для уйгуров, и дети Гульбахар сели писать письма во все инстанции: в МИД, в посольство, в Комитет по правам человека ООН. Но никаких следов матери так и не нашли. Правда, из инстанций пошли письма в Китай. Гульбахар искали, только она об этом не знала. Лагерь — это изоляция. Даже родственники узниц — гражданок Китая не знали о том, где те находятся.

— Я думала, что там и умру, — говорит Гульбахар. — Год, три месяца и десять дней пыток, избиений и изнасилований. Только не спрашивайте, как меня насиловали, я не могу об этом рассказывать. Я в больнице после лагеря шесть месяцев провела, от депрессии больше года лечилась. Я вам только скажу, что для изнасилований было отведено два места: в подвале, где допрашивают, и на улице. Если в подвал ведут — могут и просто избить. А если на улицу выводят — значит, точно насиловать ведут. Все девочки через это проходили. Я сразу после выхода 67 имен записала по памяти — девочки меня просили: «Если ты выживешь и выйдешь отсюда, рассказывай всем о нас и о том, что здесь происходит. Потому что, даже если мы выживем и выйдем, всё равно будем молчать, нам деваться некуда».

Каждый вечер с семи до девяти заключенные были обязаны петь китайский гимн. И это была единственная возможность пообщаться: пока одни медленно тянут песню, другие шепотом переговариваются. Потому что общение в лагере под запретом — не только разговаривать, но даже смотреть в глаза запрещено. Узницы должны смотреть в одну точку, опустив глаза, и молчать. Во время этого партизанского общения с теми, кто в лагере давно, Гульбахар узнала, что желтый цвет футболки означает отсутствие приговора, в желтом те, кто сидит без суда. В синем — те, у кого был суд и приговор. И есть еще оранжевый. Про оранжевый Гульбахар рассказала сокамерница, которой поручили научить ее словам гимна.

— Все поют гимн, а она мне говорит: «Видишь девочку в оранжевой футболке, не как у нас? В оранжевом — это на убой. Они не возвращаются. Говорят, что на органы. В синих еще могут срок отсидеть и выйти. А в оранжевом — исчезают». Я посмотрела вокруг: среди нас было четыре девочки в оранжевых футболках. Девчонки те, в оранжевом, так и не вернулись. Молодые, здоровые. Я спросила: а до нас скоро очередь дойдет надевать оранжевое? Я ведь была уверена, что нас всех убьют рано или поздно. И, когда уводили на допрос, надевая мешок на голову, я думала, что ведут убивать.

На допросы заключенных уводили в любое время суток. Саму Гульбахар однажды допрашивали сутки. 24 часа она сидела, прикованная к «стулу тигра». Перед ней трясли бумагой на китайском языке и кричали:

Гульбахар ничего не подписала. Она понимала, что в любом случае, подписав или отказавшись, останется в лагере. Но если подпишет — шансов на освобождение уже не будет. А так пусть маленький шанс, микроскопический, невидимый, но остается. Гульбахар интуитивно не ошиблась. Инстинкт выживания сработал, хотя наверняка хотелось подписать, чтобы прекратили бить и насиловать. Впрочем, об этом она не расскажет.

Черная комната

Стандартный день в лагере прост. В 5:30 воет сирена, возвещая начало нового прекрасного дня. Для тех, кто в этот час стоит, это даже облегчение, потому что можно сесть на нары. Тем, кто в это время спал свои два часа, — нужно проснуться и тоже сесть. И так до вечера. Сидеть, смотреть в одну точку, не переговариваться. И даже голову не поворачивать — за это бьют. Надзиратели подозревают, что поворот головы может сопровождать молитву. В восемь утра можно умыться — на одну заключенную выделяется ровно 60 секунд возле умывальника. За соблюдением времени следят через видеонаблюдение. Периодически охранники говорили: «Вы не думайте, что только мы за вами наблюдаем. За вами и в Пекине наблюдают!»

Уйгурок, даже если они добросовестно смотрели в одну точку и не переговаривались, всё равно подозревали в том, что они тайком молятся. И несколько раз в неделю в камеру заходили полицейские — и мужчины, и женщины — и заставляли всех раздеваться догола и приседать несколько раз. Это, поясняли Гульбахар опытные узницы, они так суры и аяты ищут: вдруг мы их таким образом прячем.

— В девять утра нам приносили еду, — вспоминает Гульбахар Джалилова. — Это полстакана воды, кусочек хлеба из дрожжевого теста и миска похлебки — сваренная на воде мука. После этого проверка, рапорт дежурной — сколько в камере человек, кого забрали, кого привели. В 12 приносят обед — ту же похлебку, только в ней может плавать огурец или немного капусты. И в семь вечера то же самое. А потом два часа нужно петь гимны. Мыться не дают. Мы все язвами покрылись и завшивели. И через месяц нас всех обрили налысо. А в течение дня кого-то забирают из камеры. Если через сутки девочка возвращается — значит, на допросе была. Если не возвращается — значит, убили. Одну девочку на допросе избили так, что она умом повредилась. Вернувшись в камеру, пошла в туалет (туалет у нас был, за стеклом), нарисовала говном себе на лице усы и сказала: «Всё, я стала мужиком!» Ее потом совсем забрали, больше никто не видел.

В каждой камере есть телевизор. Его включают по пятницам после обеда. И показывают узницам красивые картинки и ролики: Си Цзиньпин с народом, скоростные поезда, многополосные дороги с развязками и прочие достижения Коммунистической партии. А потом раздают всем бумагу и карандаши. И приказывают написать, что сегодня видели по телевизору. Гульбахар сначала не поняла, зачем писать про Си Цзиньпина, поезда и дороги. Но сокамерница, сидящая давно, шепнула: «Подожди, я сейчас напишу и дам тебе прочитать, напишешь по такой же схеме». Гульбахар, прочитав, поняла. Нужно писать: спасибо Си Цзиньпину, спасибо Коммунистической партии, мы живем здесь хорошо, нас бесплатно кормят и одевают, Китай — самая свободная страна. Всё это все узницы писали каждую пятницу. Сначала Джалилова спросила мудрую сокамерницу, как писать такое, если она, Гульбахар, — гражданка другого государства и в Китае никогда не жила. Сокамерница ответила: пиши, иначе попадешь в черную комнату. А черная комната — это самое страшное место. Оттуда можно и не вернуться.

— Однажды одной из наших стало плохо, и она упала в обморок, — вспоминает Гульбахар. — Мы звали на помощь, просили врача. А пока никто не пришел, другая девочка, молодая, ей 25, начала массировать ей руки. И, когда пришли врач и полицейские, они начали орать:

И забрали ее в черную комнату. На семь дней. Больше семи дней там не выдержать. Она вернулась какая-то не такая. Будто чокнутая. Но потом, через два-три дня, начала приходить в себя и рассказывать.

Черная комната, которой все боятся, — это карцер размером с коробку с выкрашенными в черный стенами и отсутствием освещения. Стоять там невозможно, как и лежать. В этой коробке стоит металлический столик и металлический стул с дыркой. Под стулом — дыра в полу. На этот стул заключенная садится и больше не двигается с места на протяжении недели. Баланду, хлеб и немного воды ей просовывают через окошко в двери. Когда окошко открывают — появляется немного света. А в остальное время — темнота. И крысы. Женщины, попадающие в черную комнату, хлеб не едят: они оставляют его крысам в надежде на то, что те съедят хлеб и не нападут.

«Если тебя не убьют — не забудь нас, не молчи!»

Эту фразу часто говорили Гульбахар ее сокамерницы. Во время ежедневного двухчасового распевания гимна, когда женщины могли незаметно поговорить, они просили ее рассказывать обо всем, что происходит с уйгурами в лагерях. Среди узниц были образованные успешные женщины — врачи, адвокаты, владелицы крупных компаний. Но все они были гражданками Китая. А это означало, что, даже если однажды их выпустят из лагеря, они будут молчать. Молчать, чтобы не оказаться там снова. А Гульбахар Джалилова — гражданка Казахстана, и это увеличивало ее шансы быть освобожденной и уехать туда, где ее не достанут китайские спецслужбы.

— Я поклялась девочкам, что не забуду их и что буду говорить о том, что происходит, используя любую возможность. Я не знала, что меня освободят. 28 августа 2018 года, во время очередного шмона, когда была уже моя очередь раздеваться, полицейские сказали: «Нет, не надо — тебя на допрос». Надели наручники, мешок на голову и вывели на улицу. Я думала, раз на улицу — значит, снова насиловать ведут. А меня в машину посадили и повезли куда-то. Привезли, оказалось, в больницу, но это только название, там тоже решетки на окнах, камеры, железные двери. Там — анализы, кардиограмма, УЗИ. И оставили на три дня. Каждый день давали по два десятка таблеток. Потом я поняла, что это были витамины.

Через три дня приехали полицейские и сняли с ног Гульбахар кандалы. Причем открыть ключом не удалось — заклинило. И кандалы пришлось распиливать. Гульбахар не понимала, что происходит, пока ей не объяснили, что ее выпустили из лагеря. И, когда сказали это, тоже не сразу поверила: ее повезли, пусть без кандалов и наручников, без мешка на голове, но — в полицейский участок. Оттуда — в гостиницу, где вместе с Гульбахар поселилась полицейская: «Пока тебя не отправят в Казахстан, я буду с тобой».

Три дня Джалилову не выпускали из номера, а потом снова повезли в полицию. Там с ней провели беседу: «Ты умная женщина, захочешь бизнес продолжать — нет проблем, будет у тебя виза, а вот наши номера телефонов, можешь звонить, если какие-то проблемы. Но ты же понимаешь, что никому не должна говорить о том, где была? Забудь об этом». А один из полицейских сказал по-простому: «Будешь рассказывать — найдем и убьем». Разумеется, ее вещи, в том числе сумка с деньгами, с которыми почти полтора года назад Гульбахар приехала за товаром, никто не вернул. Только паспорт и телефон, причем в телефоне было стерто всё: сбросили до заводских настроек.

— Полицейские сопровождали меня до самолета, — говорит Гульбахар. — Никаких бумаг о том, куда я исчезла на полтора года, никаких личных вещей. Приезжаю домой только с паспортом: «Здравствуйте, я ваша тетя!» Дома пробыла 20 дней — думала, буду давать показания. Но никто даже не собирался меня допрашивать. Дети отправили меня в Турцию отдохнуть. И некоторое время я оставалась там, но в безопасности себя не чувствовала. Я обещала девочкам, что буду говорить публично о лагерях для уйгуров в Синьцзяне, но помнила, что китайские полицейские угрожали убийством, если заговорю. Я поняла окончательно, что Турция не может быть безопасной страной, после того как меня в какой-то момент начала преследовать машина посреди Стамбула. Я обратилась в посольство Франции и получила статус беженца.

Но и Франция не стала безопасным местом. Гульбахар живет там с 2020 года. В прошлом году, сразу по окончании визита Си Цзиньпиня, 8 мая Джалиловой позвонила соседка и сказала: «Не иди домой, у подъезда большая машина с китайцами, я вызвала полицию». Полиция приехала быстро. Во время проверки документов у одного из подозреваемых в попытке похищения обнаружилось удостоверение сотрудника секретной службы Китая. Так что в мире нет безопасных мест, особенно если ты уйгурка, выжившая в синьцзянском лагере и посвятившая жизнь тому, чтобы мир знал об этих лагерях и о том, что там происходит.

Кальбинур

Вместо имен — номера

Кальбинур Сидик — уроженка Урумчи, учительница китайского языка в начальной школе. Когда она сама училась в школе, удивлялась тому, что оценки уйгурским детям всегда ниже, чем китайским, независимо от знаний. Потом, в университете, она участвовала в студенческих демонстрациях, шла в колонне и кричала: «Уйгуры! Уйгуры!», чтобы все знали — уйгуры тоже сопротивляются, они не второй сорт, они такие же граждане.

28 февраля 2016 года, в день начала весеннего семестра, ее вызвал директор школы и сказал: «В 13:30 вас ждут в районном комитете партии, там будет важная встреча». В Китае вопросов «зачем?» не задают: партия вызывает — иди и не опаздывай.

В партийном комитете уже собрались учителя китайского языка из других школ района. Партийный секретарь районного отдела образования сказала: «Вы сегодня начинаете новый семестр. Мы подобрали для вас группы неграмотных, которых нужно учить языку в тех местах, где они находятся. Но есть условие: вы должны дать подписку о неразглашении. Вы никому и никогда не должны говорить о том, что увидите». Кальбинур удивилась: в Китае полно неграмотных людей, и скрывать этот факт совершенно бессмысленно. Ей и в голову прийти не могло, что преподавать китайский язык придется узникам концлагеря.

— После того как мы подписали контракт на шесть месяцев и бумаги о неразглашении, — говорит Кальбинур Сидик, — партийный секретарь спросила: «Учитель Кальбинур, а ваша дочь, кажется, учится в Нидерландах? Что она изучает?» Я ответила, что дочь изучает медицину и хочет стать врачом. Секретарь сказала: «У Китая с Нидерландами прекрасные отношения и прочные связи. Мы сможем при необходимости вернуть ее домой». Это была угроза. Но я и не собиралась никому ничего говорить — я вообще в тот момент не понимала, о чем идет речь.

Утром 1 марта за Кальбинур приехал полицейский водитель и молча повез ее на новую работу. Это оказался мужской лагерь, четырехэтажное старое здание, опутанное колючей проволокой. В классе, где Кальбинур предстояло проводить урок, она насчитала восемь камер наблюдения. Две из них должны были следить за учителем. А потом в класс начали заводить учеников. На них были кандалы и наручники, но и это еще не всё: те и другие были соединены между собой, чтобы передвигаться можно было только в полусогнутом состоянии.

Заключенные были одеты в серые робы и жилеты с оранжевыми бирками. Обращаться к ним по имени было запрещено: в лагере вместо имен — номера. Урок длился четыре часа. Потом перерыв на обед. В лагере работали вольнонаемные уйгурки, которые разливали похлебку. Кальбинур вызвалась им помочь: обед заключенного состоял из миски воды с рисом и двух маленьких кусочков хлеба.

Как потом узнала учительница, ее первыми учениками были священнослужители и ученые. Причем некоторые из них были докторами наук в области китайской филологии. Но обязаны были учиться по программе первого класса.

В течение месяца учеников становилось всё больше. Новых узников постоянно привозили автобусами по ночам. Через три недели охранник по имени Кадир сказал Кальбинур, что уроков сегодня не будет: заключенных стало слишком много, и нужно составлять новое расписание. Расписание оказалось жестким: в день нужно было преподавать шести-семи группам, причем группы были огромными — больше ста человек. В одной могли быть только пожилые узники, в другой — молодежь. Кальбинур приблизительно подсчитала количество заключенных в лагере: вышло не меньше семи тысяч.

«Передай жене, что я ее не бросил»

Через три месяца преподавания ученик с третьей парты задержался после урока и, поравнявшись с Кальбинур, попросил ее передать семье информацию о том, где он находится: «В Урумчи возле цементного завода мой дом, сходите туда, пожалуйста». Кальбинур ничего не ответила: она ни на секунду не забывала про восемь камер наблюдения, две из которых следили непосредственно за ней. На следующий день этого человека в классе уже не было. Больше она его никогда не видела.

— Потом еще один мужчина попросил меня передать весточку его родным, — рассказывает Кальбинур. — Его звали Осман, он был очень богатым и известным человеком, владел большой компанией, занимавшейся поставками товаров по всему Синьцзяню. Он обратился после урока, я точно так же прошла мимо, ничего не сказала. И больше ни разу его не видела. Я даже спросила уйгурку-сотрудницу, куда он подевался. Она ответила, что ему стало плохо и он умер по дороге в больницу.

Но Кальбинур знала, что заключенных никто не возит в больницу, — там естественный отбор. Так что ей всё было ясно.

— И последний случай: где-то на пятый месяц моего преподавания ко мне обратился молодой уйгур с последней парты, — вспоминает она. — Его жена была беременна, и он очень хотел передать ей, что он не сбежал, не предал ее, не изменил. Он сказал: «У меня маленький магазинчик возле ресторана “Ташкент”, сходите туда, пожалуйста». На следующий день он тоже исчез. А я пошла — я знала, где это находится. Побродила неподалеку, посмотрела, увидела беременную женщину. Но я к ней не подошла и ничего не сказала — иначе я тоже оказалась бы в лагере. Или исчезла бы бесследно.

Кальбинур знала, что так и будет: в лагере сотрудницы-уйгурки рассказали, что была одна учительница, которая по просьбе заключенного пошла и рассказала его жене, где он находится. А жена возьми да и приди в лагерь с передачей — продукты принесла, одежду, белье. Охранники спросили, почему она думает, что ее муж здесь. Женщина честно ответила: приходила учительница и рассказала. Посылку охранники с удовольствием забрали — отчего не взять, когда в руки плывет. А учительнице дали восемь лет лагерей.

Сама Кальбинур вовсе не была уверена, что по окончании шестимесячного контракта ее отпустят, — ей всё время казалось, что в том лагере она и останется навсегда. Но по истечении срока ничего не произошло. Начальник лагеря даже похвалил ее за хорошую работу. Кальбинур вернулась домой после последнего урока и утром пошла в свою школу, где на полгода ее уроки распределили по другим педагогам.

Однако в школе ее тут же вызвали в кабинет директора, где та же самая партийная функционерша из районного отдела образования сообщила, что с 1 сентября Кальбинур ждет новый полугодовой контракт. Возражать, разумеется, нельзя. Задавать вопросы — тоже.

«У них даже вши в кипятке не дохнут»

1 сентября новый полицейский водитель привез Кальбинур Сидик в женский лагерь. Здание из шести этажей, на каждом из которых 20 камер. Сотрудники проинструктировали учительницу: «На каждом этаже есть класс. Ты начинаешь первый урок на первом этаже, второй — на втором, и так до шестого». В класс заключенных заводили после того, как учительница садилась на свое место, а с двух сторон от нее — двое полицейских. Полицейские были в масках. Потом она поняла, почему все охранники ходят в масках: запах в лагере стоял невыносимый.

— В мужском лагере был туалет в коридоре, к нему узники стояли в очереди. Душа нет. Мытье не предусмотрено. Смена одежды — тоже. И однажды я видела, как во дворе охранники наполнили кипятком два больших бака, и заключенные раздевались и бросали туда одежду и белье. Всё кишело вшами.

Но в женском лагере не было даже туалета на этаже. В каждой камере — ведро. И вынести его невозможно, пока не скомандуют. Женщины там задыхались от смрада, полицейские тоже. Но у полицейских были хотя бы маски. Заключенные же дышали миазмами круглые сутки.

Когда Кальбинур сравнивает условия содержания мужчин и женщин, она говорит: мужчин хотя бы не насиловали, а женщин — постоянно. Это для охранников норма. Насиловали и просто так, и на допросах. Причем допросы — просто форма садизма. Все понимали — и узницы, и вертухаи, что те ни в чем не виноваты, кроме того, что родились уйгурками и воспитывались в мусульманской вере. Но держать сутки на «стуле тигра», бить, насиловать, угрожать убийством — это обычные будни лагерей для уйгурских женщин в Синьцзяне.

Особое удовольствие, рассказывала Кальбинур, охранники испытывали, когда жертва громко кричала под пытками: они знали, что другие узницы слышат крики и представляют, что их ждет то же самое. Кроме того, всегда есть возможность получить информацию еще о ком-нибудь: чтобы мучения прекратились, заключенная или заключенный могут назвать кого-то, с кем посещали мечеть или молились вместе. А это новый рапорт, новый узник, новая жертва.

Преподавание китайского языка в лагере тоже было особенным. Кальбинур дали три учебника, по которым она должна была преподавать. Первые три недели — азы китайского языка, самые простые иероглифы, счет, общеупотребительные слова. После третьей недели — предложения с использованием слов «коммунистическая партия» и имени Си Цзиньпина. К концу курса обучение состояло из составления пропагандистских фраз с благодарностями партии.

Но женщины из лагеря использовали и эту возможность, чтобы дать учительнице хотя бы минимальную информацию о себе. Кальбинур вспоминает, что, когда нужно было составлять предложения со словом «Родина» (祖国), все женщины рвались отвечать. Весь урок, одна за другой, они строили предложения. Одна сказала: «Я очень люблю мою Родину. У меня четверо детей. Младшему было 15 дней, когда меня забрали сюда изучать китайский язык. Я благодарна Родине и партии за предоставленную возможность».

Вторая составила такую фразу: «Мои родители потратили много денег, чтобы отправить меня учиться в Америку. Я вернулась, потому что скучала по Родине, родителям и друзьям. Меня привезли сюда сразу же из аэропорта изучать китайский язык. Я не успела увидеть своих родителей. Я благодарна партии и правительству за то, что дали мне возможность учиться».

Третья сказала: «Я тоже очень люблю Родину. Я собиралась замуж, все приглашения уже были разосланы. Моего жениха забрали за неделю до свадьбы, а через два дня — и меня. Я благодарю партию и правительство за шанс изучить китайский язык». Разумеется, узники знали китайский язык. И уроки стали для них возможностью хотя бы что-то, через составление предложений с нужными словами, рассказать учительнице, которая после уроков возвращается домой, а не в камеру.

«Стерилизация — это не больно»

Еще одна страшная вещь, с которой Кальбинур столкнулась во время работы в женском лагере, — принудительная стерилизация заключенных. Каждый понедельник всем женщинам в лагере давали неизвестные таблетки. Полицейские следили, чтобы узницы непременно проглотили их: лезли пальцами в рот, чтобы удостовериться, что заключенная не спрятала таблетку под языком. Никто не знал, чем именно их пичкают, но спустя некоторое время у женщин полностью прекращались месячные.

— Я помню, как плакала молодая девушка, лет 18: «Неужели я никогда не стану матерью?» А самое страшное, что я там видела однажды, когда выходила из класса после урока, — тело девушки, которое выносили из камеры. У нее были открыты глаза, их даже не потрудились закрыть. Потом одна из сотрудниц лагеря мне рассказала, что у этой девушки таблетки вызвали странный побочный эффект: кровотечение, которое не прекращалось полтора месяца. За всё это время ее не отвезли в госпиталь. Просто не обращали внимания, пока она не умерла. В лагере работали две медсестры, которые занимались тем, что раздавали эти таблетки. Но никакой медицинской помощи никому не оказывали — ни в женском лагере, ни в мужском. Только трупы вывозили, а потом говорили: «Умер по дороге в госпиталь».

В какой-то момент внутренняя боль, раздиравшая Кальбинур, стала невыносимой. И обернулась похожими симптомами: кровотечение, падение давления, потеря сил. Муж — единственный человек, который знал правду о том, где работает жена, — отвез ее в больницу. Контракт остался незавершенным. Кальбинур долго лечилась и только в феврале 2018 года вернулась в школу.

Там ее встретили не слишком радостно: партийный секретарь и кадровик заявили, что она не выполнила работу, которую ей доверили, и должна написать заявление об уходе. Кальбинур просила разрешить ей поработать еще два года — тогда ее стаж составил бы 30 лет и она смогла бы получить пенсию. Но с партией не спорят, партии ничего не докажешь. Учительница уволилась.

— 5 мая 2019 года мне исполнилось 50 лет. А 20 мая мне позвонила партийный секретарь нашего района и сказала, что я обязана пройти стерилизацию. Дело в том, что в июле 2018 года всех уйгурских женщин в возрасте от 18 до 50 лет обязали поставить внутриматочную спираль — это было решение властей. Естественно, я тоже была вынуждена это сделать. Но когда я попала в больницу с непрекращающимся кровотечением, врачи извлекли спираль. И теперь, без спирали, меня отправляли на стерилизацию! Я говорила, что мне две недели как исполнилось 50 лет, я уже не отношусь к возрастной категории женщин, которых принуждают к стерилизации. Тем не менее партийный секретарь потребовала, чтобы я пошла в полицию к офицеру Ли Вэн Янгу. «Он может помочь?» — спросила я. «Нет, он скажет тебе то же самое. Мы ничем не можем помочь».

В поликлинике, куда вызвали Кальбинур, стояла огромная очередь Вызывали по фамилиям. Когда подошла ее очередь, в кабинете она увидела врача — очень пожилую женщину. Подумала: наверное, они специально пенсионеров на работу вернули, чтобы быстро и массово стерилизовать уйгурок. Врач сказала: «Не беспокойтесь, стерилизация — это не больно. Не больнее, чем поставить спираль». Придя в себя после наркоза, Кальбинур получила справку с печатью: «Стерилизована». Она не помнит, как добиралась домой на такси. Потом заперлась в квартире и не могла заставить себя выйти.

Но нужно было отнести справку в партийный комитет: это означало, что она выполнила распоряжение правительства и может рассчитывать на поощрение. В случае Кальбинур поощрением был паспорт, с которым она могла поехать к дочери в Нидерланды. Для себя учительница уже всё решила: бежать и рассказывать на всех трибунах, куда удастся прорваться, о том, что происходит с уйгурами в лагерях в Синьцзяне. Она смогла улететь в Нидерланды на лечение и больше не вернулась.

О геноциде уйгуров никто в Китае не говорит вслух. Спецслужбы давно всем внушили: «Если собрались трое, то минимум один из них — наш человек». Но все всё прекрасно понимают. Когда у соседа напротив вдруг оказалась опечатана дверь, Кальбинур сразу поняла: он в лагере. Добиваться международного расследования преступлений против уйгурского населения в Китае, говорить об этом со всех трибун, переживать снова и снова собственную трагедию, рассказывать вслух об унижениях и принудительной стерилизации, помогать тем, кому удалось выйти, — это сегодняшняя миссия Кальбинур Сидик. Она выступала в Конгрессе США, в ООН, на многочисленных конференциях по правам человека. Кальбинур — жертва, но она же и обвинитель.

Говорит и показывает народный трибунал

— Мы разговаривали с каждым, кто смог оттуда выйти и выехать из Китая, — рассказывает правозащитник, вице-президент Всемирного конгресса уйгуров Эркин Зунун. — Люди сидели в разных лагерях, свидетельствовали каждый о своем, называли примерное число заключенных в том лагере, в котором они сидели. Потом мы сверялись со спутниковыми снимками и подсчитывали. Получаются чудовищные цифры: от двух до трех миллионов человек. Госдепартамент США, который заявил о геноциде уйгуров, называет два миллиона. В ООН говорят, что более миллиона человек находятся за решеткой в лагерях перевоспитания. Мы говорим о трех миллионах. А точную цифру не назовет никто.

По словам Эркина, освобождают из лагерей, как правило, тех, у кого иностранное или двойное гражданство, с помощью МИД их государств. В одном Казахстане — более тысячи граждан, прошедших через лагеря. Большинство, как Гульбахар Джалилова, ездили в деловые поездки в Китай и однажды просто исчезали. Потом их искали и освобождали годами. Тех же, кто не имел другого паспорта, защитить некому. А если забирают одновременно и мужа, и жену, то детей определяют в интернат, где дают им китайские имена и учат быть китайцами, а не уйгурами.

У взрослых есть шанс не сгинуть в лагерях навсегда, если они отлично владеют китайским, до ареста не носили бороду (борода — признак имама, считается в Китае), не молились, не ходили в мечеть. Даже деньги ничего не решают: у Гульбахар Джалиловой были в том числе богатые и успешные сокамерницы, но это не спасло их от ареста. Возможно, кому-то и удавалось «выкупить» родственника, но об этом все стороны сделки всё равно будут молчать.

— Предвестником геноцида стала поездка Си Цзиньпина в Синьцзян-Уйгурский автономный район Китая (СУАР) в 2014 году, — объясняет Эркин Зунун. — Тогда он увидел, что Синьцзян — это не Китай. Там говорят на уйгурском языке, там все вывески на двух языках, там часто нужен был переводчик, потому что далеко не все местные жители говорили по-китайски. Си Цзиньпин назначил партийным руководителем СУАР человека, который прежде занимался тибетскими репрессиями.

Им оказался Чэнь Цюаньго. С 2011 года он был руководителем компартии в Тибете, а в 2016 году возглавил СУАР. И начал внедрять в Синьцзяне те же методы, что успел опробовать на жителях Тибета.

— Сначала за решетку отправляли в основном предпринимателей, которые ездили за границу, — воспитывать лояльность к Китаю. Потом — тех, кто совершал хадж в Мекку. Потом ввели 74 запрета, в том числе носить бороды, давать детям мусульманские имена, читать намаз, женщинам — надевать платок. В Урумчи, к примеру, через каждые несколько сотен метров выставили чек-поинты, где проверяли телефоны: приложение, отслеживающее действия владельца, должно быть всегда активно. Оно же находило в телефоне запрещенную музыку, суры Корана, мусульманскую символику. Под запретом была даже символика турецкой футбольной сборной. Кстати, в Германии, где я живу, очень много молодых китайцев, которые нас поддерживают. Они говорили мне: «Мы ведь были убеждены, что уйгуры — это нация варваров. Нам с детства это внушали!» — говорит Эркин.

Всё, что происходит в Синьцзяне с уйгурами, казалось настолько фантастическим, что сначала уйгурским правозащитникам и узникам было трудно достучаться до мира. Помогли спутниковые снимки, на которых были видны и строящиеся лагеря, и уже существующие, со сторожевыми вышками. Помогли и международные правозащитные организации, публикующие доклады о чудовищных преступлениях против уйгуров в Китае.

В июне 2020 года тогдашний президент Всемирного конгресса уйгуров Долкун Иса обратился к сэру Джеффри Найсу — британскому барристеру и королевскому адвокату, который был главным обвинителем в суде над Слободаном Милошевичем. Иса предложил Найсу возглавить уйгурский народный трибунал, задача которого — «расследовать продолжающиеся зверства и возможный геноцид». Тот согласился.

Началась подготовка к слушаниям, где должны были выступить свидетели и жертвы. Тогда же в США был принят Закон о политике в области прав человека в отношении уйгуров и введены санкции против китайских чиновников. В том числе под санкциями оказался партийный руководитель СУАР Чэнь Цюаньго. А 19 января 2021 года госсекретарь США Майк Помпео заявил, что Китай совершает геноцид и преступления против человечности в Синьцзяне.

Это была сильная поддержка и не менее важный жест, чем присуждение Европарламентом премии Сахарова в 2019 году уйгурскому активисту Ильхаму Тохти, приговоренному к пожизненному заключению по обвинению в сепаратизме. Геноцид уйгуров вслед за США признали Великобритания, Канада, Нидерланды, Литва, а Чехия, Бельгия, Новая Зеландия назвали политику Китая преступлением против человечности. Даже в докладе ООН, традиционно придерживающейся обтекаемых формулировок, говорится, что масштабы произвольных задержаний уйгуров «могут представлять собой серьезные преступления, в частности преступления против человечности».

Конечно, народный трибунал не может вводить санкции и выносить приговоры. Его задача — документирование и сохранение доказательств, которые однажды (в это верят все, кто смог выйти из синьцзянских лагерей) будут предоставлены уже другим судам, обладающим всеми полномочиями. И потому Гульбахар Джалилова и Кальбинур Сидик продолжают говорить.

Они говорят о том, о чем сами предпочли бы забыть.