«Он шпионит за нашим апокалипсисом»

На протяжении долгого времени российская литературная общественность на разные лады пыталась понять, кто из российских писателей мог бы получить Нобелевскую премию. «Уже дали русскоязычной белорусской писательнице Алексиевич, поэтому, наверное, не дадут Людмиле Улицкой. Чего нашим писателям не хватает? Где нам нужно поднапрячься, чтобы премию дали Сорокину или Пелевину?» И вот Нобелевский комитет, наконец, наградил очень русского писателя.

Правда, к современной России Краснахоркаи никакого отношения не имеет. Он пишет на венгерском. Его хорошо знают в мире и прекрасно перевели на другие языки. Русский как раз в числе отстающих: на нём появились первый и, пожалуй, основополагающий роман Краснахоркаи «Сатанинское танго», ранняя «Меланхолия насилия», несколько рассказов и эссе. Уже совсем недавно издали его новый небольшой роман «Гомер навсегда». Вот и всё, собственно. Но почему же тогда русский писатель?

Прочитавшему «Сатанинское танго» легко в это поверить. Действие происходит в загнивающем провинциальном венгерском совхозе позднесоветского времени. Там появляется человек, одновременно представляющий собой некое капиталистическое начало, спецслужбы и посмертие. Это такой идеальный демон, вобравший в себя разом всё, что должно пугать. Он начинает провоцировать мирных, унылых жителей, сотрудников совхоза, на различные выборы и поступки и, собственно, вокруг этого строится книга.

Очевидно (о чём писала еще Сьюзен Зонтаг), что «Сатанинское танго» в большой степени вдохновлено «Мертвыми душами». Краснахоркаи тоже из этого большого секрета не делал, говоря, что Гоголь и Булгаков как продолжатель гоголевской традиции были для него важнейшими предшественниками и учителями. Сейчас в русскоязычной прессе много говорят о нём и как о наследнике Достоевского. Мне это, кажется, не слишком убедительным, хотя Достоевский тоже является продолжателем гоголевской линии, что для его современников было совершенно понятным.

Перонажи Краснахоркаи как будто заимствованы из какого-нибудь физиологического письма или того же русского реализма XIX века, но пересажены в новые обстоятельства. И вдруг в буднично-реалистическую ткань вплетается немножко ангелов и демонов. Именно за счет этого он может развернуть героев в координатах, которые изначально для них как будто чужеродные.

За счет этого же Краснахоркаи выходит за границы прозы в пространство, которое не описывается ни словом «проза», ни словом «поэзия». Поэзией мы называем другое, но это определенно и не проза, а скорее огромный дышащий эпос. Его язык музыкален, но, поскольку немногие из нас владеют венгерским, оценить музыку оригинала будет сложно. Что касается переводов Вячеслава Середы, то я спрашивал об их качестве у нескольких, по-разному недобрых, специалистов по венгерскому языку, и от всех получил ответ, что переводы образцовые и русскоязычному читателю повезло.

Интересна формулировка, которую Нобелевский комитет выбрал для Краснахоркаи: «За его убедительные и визионерские произведения, утверждающие силу искусства посреди апокалиптического ужаса». Она делает Краснахоркаи гораздо более актуальным для сегодняшнего дня автором, чем он является на самом деле. С одной стороны — ядерное безумие Владимира Путина, с другой — ужасное падение публичной сферы в Европе и Северной Америке, с третьей — катастрофическое развитие разных политических сюжетов на Ближнем Востоке. Всё это, конечно, наполняет культурную среду таким яростным, влажным дымом апокалипсиса, в котором каждый из нас просыпается и засыпает.

Нам нужно каким-то образом в этой ситуации жить. И я не удивлюсь, если формулировка Нобелевского комитета заставит огромное количество людей броситься читать Краснахоркаи, благо он хорошо и обильно переведен на европейские языки. 

Как-то так повелось в русской культуре, что читатель в условиях, приближающихся к адским, хочет, чтобы к нему были милосердны. Как, например, в финале пьесы «На дне» Горького один из героев читает Беранже — очень популярного в России XIX века, причем именно в революционно-демократических кругах, поэта. Это было очень известное стихотворение: «Господа! Если к правде святой / Мир дороги найти не умеет — / Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой».

Если мы посмотрим на продажи книг на русском языке, то увидим, что российский читатель скорее заинтересован в золотом сне, чем в святой правде. Я много лет отвечал на вопросы наших западных коллег — книжных журналистов, издателей и распространителей, — которые спрашивали меня об одном и том же: «Как так могло получиться, что книги о чеченской войне не становились большим событием? Почему?» Мы знаем польскую школу книг-расследований, американскую культуру журналистских расследований, знаем подобную немецкую традицию, уходящую еще во вторую треть XIX века. Они не могли понять, почему в России это работает не так. Думали, что это цензура столь плотно держит издателей за горло.

А я каждый раз, краснея и путаясь, вынужден был отвечать, что дело не совсем в этом, а в том, что читатель не желает эту литературу брать в руки. Я помню, как Ad Marginem выпустил книжку о Чечне одной выдающейся немецкой журналистки, и эта книжка совершенно остановилась в продажах и не продавалась никак, даже будучи мастерски сделанной и в издательском смысле, и в литературном. Горячие, мучающие темы не могут заинтересовать российского читателя. У этого умонастроения был короткий перерыв во время начала войны в Украине, когда всем вдруг захотелось прочесть, как же мы дошли до жизни такой. Но очень быстро это настроение опять поменялось на обычное. «А, ну понятно, как мы дошли до жизни такой. Теперь давайте, пожалуйста, навейте нам заново сон золотой!»

При этом сон золотой следует навевать не только щадящими темами, но и обязательно щадящими литературными техниками. Так что у нобелевского лауреата нынешнего года не должно быть большой надежды на популярность у современного российского читателя. Это переусложненная литература. Это бесконечно длинные фразы. И в этом Краснахоркаи — тоже ученик Гоголя. Но Гоголь бесконечно комически обыгрывает катастрофичность и безблагодатность окружающего мира. Для Гоголя деятельность в обстановке, близкой к Апокалипсису, — это повод для комического упражнения в многоэтажных фразах, в сознательно запутанных придаточных предложениях и разворачивании образов внутри них. Краснахоркаи в этом смысле гораздо более серьезен.

Он — такой европейский писатель после УЛИПО и французского экспериментального романа 1960–1970-х годов, после «нового нового романа». Интересно, что шутка, заключенная в определении «новый новый роман», откликнулась и в описании Краснахоркаи своей литературной техники. Он неоднократно говорил, что его литература — это пост-пост-постмодернизм. Вот уж кто «пост-пост, мета-мета», так это наш сегодняшний герой.

Предложения на десятки страниц. Бесконечное вглядывание в каждую деталь и нежелание игнорировать серьезность этой детали. В то же время — неготовность капитулировать перед лицом мирового зла или отказываться считать его злом. Вот это всё делает литературный месседж Краснахоркаи игрой, но игрой сложной. Он приглашает читателя в игровое странствие. Начав с такого колхозно-гоголевского текста, писатель уехал очень далеко, что связано с его личными путешествиями на Восток.

Он жил в странах Юго-Восточной Азии, разглядывал их и пытался вжиться в эту культуру. Один из его последних больших романов «Си-ван-му здесь среди нас» строится уже вокруг совсем другого типа восприятия реальности. Краснахоркаи сам с себя снял одеяние такого посланца Восточной Европы как Европы в весь остальной мир и стал выглядеть скорее как ученик даосов и буддистов в их отношении к действительности. Но как раз из позднего Краснахоркаи на русский практически ничего не переведено, и эту его сторону русскоязычному читателю будет узнать сложнее.

Конечно, идея о том, что Краснахоркаи принадлежит русской культуре, с которой я начал этот текст, игровая. Со всей пост-пост-постмодернистской серьезностью хочу заявить, что это шутка. Но в той же мере, в какой Краснахоркаи не принадлежит к русской культуре, он не принадлежит и ни к какой другой. Фамилия Краснахоркаи, очевидно, восходит к довольно широко распространенной в Восточной Европе еврейской фамилии Красногорский (это дедушка писателя сменил “более еврейскую” фамилию “Корин” на “менее еврейскую” “Краснахоркаи”. — Прим. ред.). Он воспитывался как венгерский мальчик, но в 11 лет папа по большому секрету сообщил, что на самом деле он вовсе не венгр. Эта культурная алиенация, которую прошло немало восточноевропейских писателей, мне представляется чрезвычайно полезной.

Писатель Уэльбек, этнически образцовый француз, когда я его спросил, зачем он переехал в Ирландию, ответил мне: «Понимаешь, писатель — это шпион. Он подглядывает за людьми на улицах, ухватывает какие-то черты их поведения и тащит их в свое литературное творчество. Невозможно жить в деревне, где каждый тебя знает и приветствует поутру на улице: “Здравствуйте, господин шпион!” Для того чтобы быть писателем, я должен быть чужаком». Мне кажется, что Краснахоркаи с его сознательным культурным выбором чуждости оказался очень успешным шпионом. Он шпионит за нашей жизнью, за нашим апокалипсисом и нашими способами выжить в нём лучше, чем это делал бы любой человек с большей культурно-национальной статичностью.

Вернемся к награждению. 

Внутри всего этого переусложненного мира с его цитатностью, отсылками к другим произведениям, хитро выстроенной текстовой природой, он всё равно продолжает, извините за банальность, любить людей. Да, это макабрический мир — может быть, унылый, отчаянный, проклятый, но он, по большей части, населен добрыми, мирными людьми. Краснахоркаи не идеализирует своих героев, будь то удивительные китайские персонажи или венгерские совхозники, но они для него важны. Мне кажется, что в нашей ситуации, когда на первый план выходят абсолютно любые ценности, кроме человека, такое простое напоминание о том, что живой человек важен, достойно всяческого поддержания.