Повелитель норм

Обычно Сорокин начинает с нормы. С имитации конвенционального стиля, правильной и выверенной до степени удушения. А потом, постепенно, эту норму разрушает — через словесные игры, через нарастающее сумасшествие речи.

Но ведь, по сути, «норма» реальности, особенно в России и в некоторых прилегающих (и не только) государствах, сейчас и так весьма похожа на его типичный текст. Главы государств и высокопоставленные политики на официальном уровне несут чистый бред, народные массы чудят, не забывают при том учить ближних, как правильно жить, правда, к фактам цепляется прилагательное «альтернативные». 

На этом фоне текст об описателе этой ополоумевшей реальности может быть вполне нормативным, даже лиричным и субъективным. В конце концов, все заставшие Советский Союз — в некотором роде персонажи Сорокина, и я не исключение. 

Начну с себя.

О Сорокине я, тогда юная киевская панкушка, узнала в 1992 году от пары друзей-хиппи, которые зачитывались им даже на нудистском пляже в Крыму. Купила и себе эту книгу, на тот момент первую легально изданную на территории бывшего СССР (все произведения ранее ходили в там- или самиздате) — тонкую, со странным рисунком автора на мягкой обложке: обнаженная женщина в профиль, словно вросшая в срез дерева, как часть некоего извращенного годового кольца. Начала я на всякий случай с послесловия Дмитрия Пригова, с сегодняшней точки зрения, довольно патетического и, конечно, мало что прояснившего. Вернулась к первой странице, начала читать рассказ «Памятник»…

Все, до последней буквы, показалось шокирующе новым. 

затем перепрыгнуть на пустопорожнее морализаторство типа «клятвопреступной беспечности», после чего плавно разлиться несколькостраничными размышлениями о том, как назвать памятник в виде огромного голого мужчины, выпускающего газы, все эти ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТОВАРИЩ ЦИММЕРМАН, СПРЕССОВАННОЕ НАСЛЕДСТВО, КЛЕТЧАТОЕ БЕЗУМИЕ и СТУПАЙ ДЫШАТЬ ЖАБОЙ, ВОЛОДЯ! 

И все другие тексты — один к одному: соревнование рабочих на субботнике, кто громче перднет; двое целующихся комсомольцев, один из которых дарит другому отрубленное мужское лицо; старшеклассник, тайком поедающий фекалии своего учителя; лесоруб, ни с того ни с сего отпиливающий голову другому лесорубу; взволнованный молодой человек, демонстрирующий член на похоронах уважаемого товарища; и, конечно, знаменитый монолог «Ездил в Бобруйск? В Бобруйск ездил?»

Повторюсь, такого на русском языке мне еще читать не доводилось. И в то же время каждый речевой оборот, все эти бесконтрольные скачки́ нонсенса казались невероятно, ужасающе, до тошноты знакомыми. Даже с тем же «Памятником» — по сути, автор просто концептуально развернул советскую подростковую шутку, когда предлагалось представить себе фотографию гомосексуального соития посреди Сахары, а потом подобрать к ней название: взять любую официозную газету и прочитать любой заголовок. Гомерический хохот был гарантирован.

Мало того: возьму на себя смелость утверждать, что мы и говорили подобно прозе Сорокина. Называлось это «гоневом». Фактически это речевой жанр, направленный на то, чтобы сбить с толку, ввести в недоумение, запутать слушателя. Как раз в конце 1980-х — начале 1990-х таким образом в той или иной степени развлекались все субкультуры и неформалы. Красноречивая заливистая небылица ценилась на прокуренных кухнях. Гону были присущи языковые игры, цитатность, невменяемые герои, размывание понятий высокого и низкого, комичная конспирология — все то же, чем насыщал свои тексты Сорокин.

Это было не только развлечение, но и симптом. Сыпался тоталитарный порядок, распадалась империя — а вместе с империей распадался и ее язык, и этот распад Сорокин отобразил средствами литературы, а анархическая молодежь — на уровне анекдота.

Конечно, биография его во многом типична для позднесоветского автора. Родился в профессорской семье, учился на инженера — типичный путь для многих тогдашних гуманитариев, путь которым в «культурные» вузы по разным причинам был закрыт; взросление пришлось на 1970-е — циничное время позднего застоя. Работал в журнале «Смена», был уволен за отказ вступить в комсомол, однако к диссидентскому движению не примыкал. Занимался книжной графикой, живописью, концептуальным искусством. Первая официальная советская публикация — в 1989 году в рижском журнале «Родник». Далее карьера шла по нарастающей: тиражи, переводы на другие языки, театральные постановки, скандалы, экранизации. С выбором сторон в общественной жизни не ошибался, с 2022-го года в Россию не возвращался.

По сути, Сорокин — мастер одного приема и разработчик двух тем, или, говоря более выспренно, терзатель двух объектов: тирании и русской литературы.

С приемом все предельно четко: сорокинское произведение начинается совершенно реалистично, с неспешной экспозиции, прописывания персонажей, развертывания их ситуаций, — а потом сходят с ума или язык, или персонажи. Отсутствие собственного стиля и становится авторским стилем. Сорокин способен сымитировать любую повествовательную манеру, рожденную за последние 150 лет. Но — и тут мы переходим к злоключениям его персонажей — ситуации, что возникают в процессе этой языковой игры, подчеркнуто противоречат сымитированному канону. В ход идут все жидкости, которые может выделять человеческий организм, самые извращенные виды секса, самое разнузданное насилие, самое отвратительное обжорство, копрофагия, каннибализм и т. д. 

Хороший пример — рассказ «Настя» из сборника «Пир» (2001): по-чеховски детализированное и кружевное описание одного дня в помещичьей усадьбе начала ХХ века, где семья готовится к обеду, только вот главным блюдом становится 16-летняя дочь хозяина имения. Еще более показателен роман «Роман» (1989) — вполне симпатичный главный герой, конечно, по имени Роман (Сорокин мастак по части рекурсии), приезжает в село к родственникам, женится, а в брачную ночь начинает всех подряд убивать топором, потом умирает сам. В первой части романа «Норма» (1983) разворачиваются одна за другой повседневные ситуации блеклой жизни позднего СССР, за одним исключением: герой или героиня обязательно должен (должна) съесть порцию человеческого дерьма.

И здесь мы и переходим к тематическим предпочтениям. 

В «Норме», кроме быта терпеливых копрофагов, есть еще и цикл психоделических зарисовок на основе пафосных советских песен со всевластными палачами СМЕРШ в главных ролях, дневник в письмах постепенно сходящего с ума строителя, ремонтирующего чью-то дачу, планерка в редакции журнала, где все говорят на птичьей зауми.

Но если соц-артистская игра само собою прекратилась с распадом СССР, то литература, похоже, остается для Сорокина неисчерпаемым резервуаром осмеяния. В этом смысле очень характерен роман «Голубое сало» (1999). 

Действие происходит в конце ХХІ века. После мировых ядерных катаклизмов на планете главенствуют китайцы. Все трещат на невообразимом жаргоне: «Рипс лаовай нимада», «На белом ехеron плюс тип-тирип-по трейсу», «соплевун».

Наука будущего — генная инженерия. В строго засекреченных лабораториях клонируют писателей. Новые Набоковы, Ахматовы, Пастернаки пишут совершенно безумные, но привычные для этих авторов по стилю произведения. Цель — вовсе не возрождении великой русской словесности. Дело в том, что каждый клон-писатель откладывает попутно в своих тканях таинственное голубое сало. Это — совершенно фантастический по своим свойствам продукт. Его энтропия равна нулю, попросту говоря — голубое сало вечно. И едва лишь начинаешь входить во вкус этой неоновой антиутопии, как Сорокин привычным для него образом сламывает действие и бросается в омут совершенно иной действительности. Где граф Хрущев — любовник Сталина, зал Большого театра помещен в канализационном коллекторе, зрители сидят в водолазных костюмах. Монстры и диктаторы, любовь гетеро- и гомосексуальная, наплыв странных ритуалов, красок, пиршеств, мировых катаклизмов, шикарных интерьеров. При этом «Голубое сало» наполнено вызывающе плотским жизнелюбием — наслаждение возведено в базовый принцип. Привычных фекалий почти нет, зато много еды. «Голубое сало» — воистину, роман-обжираловка. Кроме того, для дикостей, творимых на страницах «Голубого сала», находятся обоснования, чего раньше категорически не было. 

Но главным рецептом коктейля по-сорокински остается гной плюс тошнота плюс конец света (как раз в сцене смешивания коктейлей сюжет начинает звереть). За всеми усовершенствованиями проглядывает старая истина: Сорокина по-прежнему тошнит от мифа о великой русской литературе. Недаром по ходу действия прямо или косвенно выведены все ее основные идолы — в весьма непривлекательных видах. 

Потому и выглядят смешными попытки вписать его в этот окаменевший и одряхлевший микрокосм.

А если вернуться к нашим с ним отношениям (и говоря «нашим», я имею в виду читающую украинскую публику), то чем более расходились пути России и Украины, тем менее актуальным он становился к юго-западу от Хутора-Михайловского (пограничный пункт магистрали Москва — Киев. — Прим. ред.). Пожалуй, последняя вспышка интереса пришлась на «День опричника» (2006) — где Сорокин нашел способы для деконструкции уже путинской автократии. В России будущего, нашпигованной высокими технологиями, с полного согласия народа устанавливается самое настоящее средневековье — с царем, опричниной, боярами, казнями, да еще и стеной по всему периметру границы. И главный герой — опричник, который делает что положено опричнику — пытает, насилует, убивает. И чувствует себя вполне хозяином жизни.

Парадоксально: чем стремительнее Россия погружается в авторитарное прошлое, ставя памятники Сталину и упиваясь лозунгом «можем повторить», тем пристальнее Сорокин обращает свой взгляд в будущее. Трилогия о докторе Гарине, начинаясь с мрачной сказки «Метель» (2010), выходит в будущее в романах «Доктор Гарин» (2021) и «Наследие» (2023), где есть место ядерной войне, разного рода мутантам и генетически модифицированным монстрам, — все с привкусом прозы Солженицына, Шаламова, Пастернака. 

Мир «Теллурии» (2013) и «Манарага» (2017) выглядит более благополучно: Россия распалась на множество независимых государств, в одном из них — алтайской республике Теллурия — из металла теллура изготавливают волшебные гвозди, дающие мощнейший наркотический эффект при забивании в голову потребителя. В «Манагаре» Сорокин, пусть и с заметной иронией, сублимирует один из наибольших неврозов, присущих всем писателям независимо от места проживания: страх вымирания бумажной книги. В эпоху, наступившую вслед за Новым Средневековьем и Второй мусульманской революцией, печатные книги перестали издавать. Теперь специально обученные повара научились готовить блюда на огне от сохранившихся в музеях экземпляров таким образом, чтобы атмосфера и содержание соответствующего текста переходили к едоку. В свежей повести «Сказка» герой вновь, как и в «Гарине», пускается в дорогу и вновь перескакивает из одного стиля в другой. Сорокин 2010-2020-х — повелитель меланхолического парка литературных аттракционов.

Но ценен он, по моему мнению, другим. Владимир Сорокин в первую очередь сатирик, беспощадный критик русского деспотизма и закостенелых русских традиций. И самое страшное — что именно в этом качестве он до сих пор актуален.